Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

Осенью друзья подарили мне флейту, и недавно я решился начать учиться играть.
После занятия я, воодушевлённый, решил послушать одну мелодию, которая у меня лично сильно связана с Д.А. Мелодия известная - "Одинокий пастух".
Под эту музыку я всегда вижу один и тот же момент.

Я спросил его о том, плакал ли он когда-нибудь. Умеет ли он... Он казался мне бессердечным, как бессердечны ветра и боги. Он и был ветром, он и был богом. Его лицо было полностью бесстрастно, как ветер, живший в длинных белых волосах. Мы сидели на верхней площадке замка, царила звёздная ночь. Я был совсем юн, мне было двадцать четыре. Я ещё ничего не знал - ни о богах, ни о слезах, ни о ветре.
Он молча взял свою флейту и стал играть, глядя вдаль, в ночную глубину долины Тайна. Я слушал звуки - и видел. Я видел многотысячные армии, сходящиеся в долине, в той, что сейчас лежала мирная, ещё хранимая от войны. Я видел выжженные посевы и разбитые дороги, я видел битвы, оканчивающиеся поражениями или сомнительными победами. Я видел моих братьев - они падали раненые. Я видел себя, умирающим, распростёртым на поле боя.
- Это будущее? - Спросил я.
"Вероятно, - услышал я в голове его голос. - Но, так или иначе, это - ответ на твой вопрос".

Вижу этот момент в виде картины. Как раз недавно много с кем обсуждали тему, что надо бы нарисовать портреты всех восьмерых...

синхрон и СвязьИ вот после этого вчера в офисе редакции по радио заиграл "Одинокий Пастух" - необычно для этого радио, спасибо, это было огромной поддержкой! Меня очень травмировало это радио. Я крайне чувствителен к информации, особенно передаваемой через музыку: не в тему, не в правильный момент или не под моё состояние прозвучавшая песня может мне сделать ментально плохо. Однако иногда приходящая извне музыка способна стать способом Связи. Хотя радио из редакции всё же лучше бы куда-нибудь исчезло.

Ходить по путям опасно.
Ты видишь табличку, мальчик?
Зачем же ты хочешь дальше -
В закат? Семафоры гаснут.
В уме ль ты в своём (и в теле)?
Но душу рвёт перспектива,
В которой прямые кривы
И сходятся параллели.
Ходить по Путям опасно.
Зачем же ты треплешь струны?
Зачем же ты рвёшься, юный,
И смотришь на карты страстно?
Ходить по Путям опасно -
Недолго скатиться с рельсов,
С улыбкою Парацельса
Мешая реальность с басней.
Кто ходит по ним - тот знает,
Если долго ходить Путями -
Пути пройдут тебя сами,
Скажи, ты этого чаешь?
Пути лягут чётко, ясно
Чрез сердце, взрывая вены,
Пронзая и руша стены...
Мчит скорый стрелою красной.
Однажды ступив - несчастный,
Ходить будешь ежечасно
По ним, по Путям, по которым -
Опасно, мой друг, опасно...
Но мало что в этой жизни
Так дерзко. И так прекрасно.

(две недели назад)

Самостоятельно нарисовать Древо Жизни – это уже половина прохождения. Но особенно восхитительно получается, когда делаешь это для друга.
Леди Я. сделала мне неожиданный и бесценный подарок, когда в нашем разговоре за рисованием обронила фразу: «я как-то плохо представляю себе все эти сефиры, вот бы иметь перед глазами картинку».
Хорошо, что вместо того, чтобы подарить учебник для начинающих каббалистов, я услышал всё правильно.
Рисовал три дня. Чудеса начались сразу: ко мне пришёл Шэйллхэ.
читать дальшеКогда приступал к рисунку, у меня не было никакого представления о том, что это будет – просто знание «географии» (и то – досконально только до Тиферет, т.е. тех Путей, по которым ходил я сам в этой жизни) и смутная идея как-то отобразить на картинке идею, что «география Меа, Пути Древа Жизни и высшая «анатомия» человека – это одно и то же.
Первоначально я планировал прорисовать подробно только Нижние Пути. Верхние оставить намеченными едва прорисованными – они вроде бы и есть но что там на них – энигма… Так что на второй вечер работы подписав все необходимые с моей точки зрения названия (оговорюсь – с моей точки зрения). Также я не стал нумеровать Пути – всё равно, в силу специфики классической нумерации, по этой нумерации не поймёшь, в каком порядке их проходить, а цифры загромождали бы картинку. Зато я указал (правда, не везде) Проводников Путей (в мире А. они называются сакримы). Подписав всё это, я был уверен, что картина целиком и полностью готова. Положив её на алтарь, я любовался проделанной работой, когда услышал в своей голове такой знакомый голос, по которому безумно скучал: «Брат, а ты ничего не забыл?»… Честно говоря, я взирал на свою картину несколько минут, не понимая, в чём дело, пока всё тот же радостный голос не подсказал пересчитать Сефирот. Гнев и милость Двуликой, их было только восемь!
Иными словами, я нарисовал Древо без Бины и Хокмы. (Зачем, действительно?) Я привык думать об этих Сефирот как о чём-то далёком настолько, что оно вроде как и вообще не существует…
Оказавшись перед невесёлой перспективой перерисовывать половину картины, я уже был готов драть на себе волосы, но был отправлен в постель прозвучавшей в голове не своей мыслью: «Ложись спать. Давай вот сейчас ляжем спать, а завтра… А завтра посмотрим».
И завтра МЫ посмотрели!
Едва подойдя к картине наутро, я понял, что ошибся в анатомии «Большого Человека»: у него попросту не две руки, а четыре. Нижняя пара рук держит Гебуру и Хесед – повыше сердца, на уровне плеч, а вот верхняя пара лапок держит Бину и Хокму – на уровне глаз (уровень шестой чакры).
(Ну разумеется. Конечно же, Бог-Вселенная на картинке ДЛЯ ЛЕДЯ Я. должен быть четырёхруким, что может быть естественней! Адрес, для кого ты делаешь вещь, - играет роль)
Далее, я понял, откуда взялся светильник, который у меня «попросился» быть нарисованным на Хесед, хотя это изначально казалось нелогичным: четыре боковые сефиры – четыре масти: Ход – ум – прагматизм – слава – успех – деньги – блудо – пентакль, Нецах – любовь – эмоции – Венера – Вода – Кубок, Гебура – ну, ясное дело, Меч, Хесед, Милосердие, альтруистическая вселенская любовь, должен быть Крестом, который, одновременно, является Жезлом, как символ высшей магии. Фиал на Хесед ни к селу, ни к городу – но фиал упорно рисовался в моём воображении потому, что он ДОЛЖЕН БЫТЬ. Бина и Хокма – это фиалы, полные света.
Когда я, дивясь всем этих совершенно нежданным для себя открытиям, старался успеть запечатлеть их на картине, я уже отчётливо чувствовал, что мою руку ведёт другая – куда более уверенная, и не только в смысле художественного мастерства.
Наверное, я никогда не найду адекватных слов, чтобы передать, что я чувствую в такие моменты Связи – но даже это не было пределом моих приключений в тот день.
«Слушай, а почему у тебя Пути прорисованы только до Тиферет?»
- Потому что я по ним ходил, Шэлли. А по Верхним – нет. Я не поднимался выше Тиферет, и не знаю, что там.
«Всё ты знаешь. Просто не помнишь. Ты ходил по ним. Да, не здесь, но ходил же. Хочешь – проведу немного, напомню, что там?»
- Шелли, ты что. Для неподготовленного это опасно…
«А ты подготовленный. К тому же, со мной. И это не практика там всякая, мы же просто играем…»
- Шэлли…
«Ок, давай хоть просто дорисуем картину. Когда прорисована половина, а другая половина – нет, - это выглядит не симметрично. Мы их просто нарисуем. Или рисовать – тоже опасно?».
- Да нет, почему…
«Ну, вот… Значит, будем просто рисовать».
И тут я стал рисовать ветки Верхних Путей. И в момент, когда я прорисовывал каждую из них, я вспышкой понимал, КАК нужно проходить этот Путь – как он реализовывается в медитации, как в искусстве, как в быту. В памяти вспыхивали картины из других жизней, символы, ассоциации… Я шёл по Путям.

...Если долго всматриваться в Пути Древа, рано или поздно замечаешь, что Пути начали проходить тебя. Ты можешь сделать перерыв, можешь спрятаться в дупло. Но не стоит строить иллюзий, что Проводники, которые уже приготовились тебя встречать, оставят тебя в покое. Любому стоит подумать об этом прежде, чем отправиться в это путешествие.
…Однако, счастливого Пути! ))

Сухие стебли травы - по горло, оттого чувствуешь себя немного Живой Головой, озирающей поле с редкими перелесками с уровня горизонта. Жёлтые метёлки расходятся мягкими волнами холмов от самых глаз. Они неподвижны. Неподвижны и ветви деревьев - голых, ещё спящих, но уже набирающих почки. Неподвижно небо - серое, но лёгкое. Во всём, что живёт здесь, вдали от вечной суеты города, царит тишина. Особенная тишина. Тишина, кажущаяся настолько глубокой именно потому, что она предшествует моменту, когда мир наполнится голосами пробуждения. Тишина, в которой только-только набухают почки. Тишина, в которой из земли, между стеблей сухостоя, готовятся прорваться зелёные стрелки. На языке, в котором такие вещи можно было объяснить одним словом, это состояние называлось касассиэ. Тишина Весны.
Я стою по горло в "метёлках", тоже неподвижно, и смотрю в поля. Тишина внутри меня - только отзвук тишины, царящей в природе, и всё же моя тишина вошла в резонанс с тишиной места. На миг мне удаётся словить хорошо знакомое и глубоко любимое мной состояние под названием "я - часть момента". Я неподвижно стою по горло в метёлках, положив руки на линию горизонта. Любимая странническая одежда приятно льнёт к телу. Странно вдруг подумать о том, что вот эти походные ботинки помнят ещё дороги и тропы Большой России... И даже Москву - причём не только ту Москву, в которую пару-тройку раз за последние семь лет вступали на гостевых правах, принося на себе пыть Нездешнего (вернее - Не-Тамошнего, не-Московского), а ту Москву, которая когда-то считала меня своим, ту, на тротуарах которой Ботинки были бунтом, вызывом офисности и цивилизованности, отдушиной, секретом, глубоко личной вещью. В той Москве Ботинки были залогом дорог моего будущего, всей той жизни, о которой я мечтал. Которой живу сейчас. Каждый их шаг приближал меня к месту с "метёлками". Глажу "метёлки", и свитер собирает на себя их семена.
Ветерок, тихий, как и всё вокруг, доносит запах дыма и мотив песни: друг что-то напевает, сидя у костра с кружкой сидра. Он ждёт меня спокойно, он знает, что мне хочется поторчать по горло в траве, глядя в поля. Знает также, что я не уйду бродить туда, подчинившись этому зову. Эта дорога, вернее, бездорожье - на будущее.
Сегодня туда не уйдёшь. Сегодня можно только стоять и вглядываться. Потому что сегодня - касассиэ. Я чувствую себя молодым и старым одновременно. Я - сухая трава, что выросла по горло взрослому человеку, да так и застыла, нетронутая временем, жёлтым морем вольных "метёлок". И я - зелёные стрелы, наметившие траектории во влажной земле. Во мне вздымаются твердыни сказанного и бродит закваска почти найденных, но ещё незнакомых мне слов. Змей обвивает их кусает свой хвост, а пока ещё невидимые зелёные стрелы наметились погрести под собой сухостой, что местами выше моего роста. Они ещё не знают об этом, но змей - в курсе. Он лежит, свернувшись восьмёркой у мена на (в) груди.
Двери отворились в весеннее бездорожье, в даль, полную сухостоя и тихого серого неба. Мы жгли костёр в перелеске, пили сидр, а друг читал мне начало своей вещи - самой лучшей, но ещё только зарождающейся. Хочется рассказать об этом, а нельзя. Нельзя говорить о зарождающихся книгах, о прорастающей траве и проклёвывающихся почках. Для них существует касассиэ.

(Это - момент весны 16 года, ровно год назад. А сегодня я снова в пустошах касассиэ - но один. Весна на болотах маленькой реки под названием Тавик. Тёмная вода и капли с веток бурелома. И тишина. Перед началом новых дорог).

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

Мост Высокий закрыт, Юбилейный опять развели.
Ломзе темен и тих, сонно Прегель полощет огни.
Не пройти на тот берег, покинули порт корабли.
Кёнигсберг, ты - приют эмигрантов, прошу, не гони!

Город переселенцев, что наново строят мосты.
Чтоб свести Юбилейный, Высокий поднять из руин -
Мало удали, слёз, и тщеславия, и нищеты,
Кёнигсберг, ты откроешь себя лишь тому, кем любим.

Кто отрёкся от мест, где родился и где возмужал,
Слово тёплое "дом" применяя к твоим холодам -
Только тот вложит камень в фундамент, что Отакар клал,
И прибавит восьмой к тем, семи, кёнигсбергским мостам.

Не пройти на тот берег, загадку мостов не решить.
Кёнигсберг, ты смеёшься, а Прегель полощет огни...
Я беру у реки дорогие уроки - как жить.
Я иду над рекой и шепчу: "Кёнигсберг, не гони"...

А мосты всё растут на громадах бетонных опор,
Современен вполне эстакады Второй силуэт...
Только дедушка Кант покидает ночами собор
И, меж буками тихо идя, долго смотрит мне вслед.

Кёнигсберг не ответит. Лишь стройно темнеет собор.
"Не гони, не гони"... - отбивает ещё полчаса.
И мне мнится, я вижу, как смотрят навылет, в упор
По-немецки холодные, льдистые эти глаза.

Мне всю ночь снился Карнистир. Качественно так, ярко, причём аж даже в разных временах.
Собственно, а чего ещё ждать, если ты читаешь эпопею про Аманские будни Первого Дома вперемежку с Сильмом. А ещё, для полной картины, в процессе чтения на полях палантира мелькает что-нибудь вроде "Майтимо Нэльяфинвэ печатает..." или "Нэрданель Нолдор: Айя бессонным!" Особенно эпично, когда открываешь новую главу и читаешь: "Глава 14. Тьелкормо" и сверху экрана тут же появляется: "Тьелкормо Туркафинвэ: доброго утречка..." ))
Какая жизнь - такие сны ))

Рисовать фейнганические иероглифы - совсем не то, что писать русские или английские буквы. Например, русскую "Т" можно написать как угодно - как тау-крест или как забор из трёх палочек, скупо или размашисто, смысл не меняется. А вот когда дайнда похож на кривую улыбку от уха до уха - это совсем никуда не годится. За завитушками айко нужен глаз да глаз: если они завьются не по часовой стрелке, а против, то вместо айко получится айконда. И причина поменяется местами со следствием. Такое порой случается в мире, это явление и выражает собой айконда. Но опасно, когда она появляется там, где должна быть айко. Не доведённая до конца завитушка, разница в длине окружности - на самом деле пропасть между абсолютным и проявленным аспектами бытия...

Я сижу, вырисовывая завитушки, и уже чувствую слабость. Хочется капитулировать с позором и убраться подальше от всех этих языков, смытых потопом с древних страниц, куда-нибудь, где можно заняться чем-то не таким сложным... Развешиванием белья например. Но вот когда обнаруживаешь, что джинсы в стиралке закрутились в подобие усиков айконды - то понимаешь, что значит "фатум"...

Брат говорит, что я слишком много думаю о славе. Если честно, он мне польстил. Не слишком много. Когда я пишу, я думаю только о ней.
С рисованием - совсем другое дело. Рисовать я могу свободно, чисто для удовольствия. Никогда не думаю о том, кто это будет смотреть, и будет ли кто-нибудь. Мои дорогие друзья-художники говорят, что это не ужасно - и отлично! Значит, я могу продолжать...
Если бы я мог так же относиться к тексту! К Тексту...

Понятие "снежная белизна, которая убивает". Одним словом. Или двумя. Так чтобы это звучало как топоним. Это название горной цепи.

Upd
Речь идёт о названии Хэзенай. Мы переводим его как Белая Смерть.

К Шэйллхэ Реминаэ

Хрупкое счастье
Нежданной звездою
В душу ворвалось -
Нечаянный свет...
Звал тебя солнцем.
Вместе с тобою
Сиять бы мне сотни и тысячи лет...
Звал тебя солнцем,
Ворвавшимся в душу,
Тенью был я, в ярости высоты.
Хрупкое счастье
Так просто разрушить -
Взмахом крыла
Лёгкий замок мечты.
Золото вязи
Волшебных историй,
Отблеск дождя
В серебристой траве.
Северный ветер
Смеётся над морем,
Твоё имя шепчу я
Далёкой звезде.
Светом чужим
Очень трудно согреться,
Подарить другим сон,
Не сорвавшийся с век...
Мне осталась одна лишь
Мелодия сердца,
Прекрасней её
Я не слышал вовек.
Хрупкое счастье
Нежданной звездою
Путь осветило на сотни миров...
Мне никогда
Не быть рядом с тобою.
Никогда не сплести верно
Истинных Слов...

У прощанья – короткое слово,
Миг – а после дорожная нить,
И порог незабвенного дома
Я заставил себя позабыть…

Только раз чрез плечо оглянуться,
А потом – пустота и дожди.
Ты сказал, что уже не вернуться,
Ты сказал – не ищи и не жди…

Двадцать лет полупризрачных странствий
Я почти что не помнил, мой брат,
Как надрывно, с тобой расставаясь,
Я глядел на багровый закат…

Как легли твои тёплые руки
На усталые плечи мои –
Непонятная ласка разлуки,
И звериная нежность в крови.

Но так медленно время плетётся,
Как старуха с упрямой клюкой –
И всё чаще мне мнился твой голос,
В тишине говорящий со мной.

Может, только игра сновиденья,
Может, только рыданье дождя…
Когда я в забытье и забвенье
Звал по имени, странник, тебя.

Но, как прежде, тропою закатной
Твёрдо лягут печати следов.
Не спрошу, где ты странствуешь, брат мой,
Уж, должно быть, достаточно слов…

Песня будит забытые грёзы,
Непокой – леденящим копьём,
И пылающее стелются слёзы,
Будто сердце объято огнём…

Может, слишком душа стосковалась,
Непокорную память храня…
Но внезапно я понял, что знаю:
Брат мой, ты тоже ищешь меня.

(Аэнгрину)