Он лежал, утопая в нежнейших шелках, глядя на расшитый звёздами полог – напоминающий своими алмазными узорами о вечности, но столь же неуместный в таком сравнении, сколь грубый, кощунственно материальный в тщетной попытке отобразить великолепие ночного неба.
Он думал о жизни: вся она казалась ему сейчас похожей на этот полог – стремящейся выразить нечто неизмеримо большее, чем то, чем является на самом деле.
Он думал о смерти: она представлялась ему похожей на бездонное ночное небо – настоящее, а не вытканное бриллиантами на иссиня-чёрном шёлке, холодное, неведомое, немыслимое и фатальное, несовместимое с жизнью, но необходимое.
Он прислушивался к своему собственному тяжкому дыханию и медленному, тихому сердцебиению. Он умирал.
Накануне Долгой Ночи он отказался от лекарств и врачей. Он устал. Он больше не видел смысла поддерживать и дальше иллюзию продолжения жизни. 98 лет – много или мало? В отличие от большинства людей, доживающих до его возраста, он хорошо помнил почти все эти годы – почти все 98. Надежды… Страхи… Отчаяние… Поражения… Сражения… Победы… Снова поражения… Снова победы. Много. На взгляд человека – очень много прожил и пережил старик, умирающий сейчас в убранной шелками, надушенной благовониями опочивальне. Но лишь на взгляд человека. И сейчас – впервые за многие десятилетия – он смотрел на свою жизнь не только взглядом человека. Для того, другого, чуждого и странного взгляда, которым он всю жизнь старался никогда не смотреть на вещи, он прожил ничтожно мало. Какие-то 98 лет. Что они в Вечности? Что есть 98 лет для тех, то бессмертен? Миг. Одно лишь краткое воспоминание…
Он вздохнул.
Что есть миг для человека? И стоит ли порой один миг целой жизни?.. Почему сейчас, когда ему 98 и он умирает среди подушек и благовоний, он более всего вспоминает не поле победоносной битвы, не триумфальный въезд в город, не охапки цветов, которые бросали ему под ноги, не долгие годы славы и величия – но лишь один краткий миг? Миг, когда он был рядом с ней.
Она вошла неслышно и плавно подошла к ложу. Он медленно, как бы стремясь как можно полнее прочувствовать происходящее, поднял взгляд своих водянистых старческих глаз к её юному, ровному как первый снег, ослепительно красивому лицу. Оно было бледным настолько, насколько не бывают бледны человеческие лица, и в спокойном, пристальном взгляде её прозрачных голубых глаз не было ничего из того, что было ему знакомо. Но улыбка, нежная, словно прощальный луч уходящего солнца, тронула его лицо.
- Ты пришла, - прошептал он. – Я ждал. Я знал, что ты придёшь.
Она без приглашения присела на постель, не произнеся ни слова. Он вспомнил, что с минуты на минуту должен прийти сын, и на миг в голову ему пришла нелепая мысль – не помешал бы, не зашёл бы не вовремя… Глупая мысль. Человеческая. Даже сейчас он пытался заслониться этими простыми, логичными размышлениями от того факта, что прекрасно знал: сын опоздает, задержится… Он не войдёт раньше, чем будет нужно, в эту опочивальню, куда вошла она – та, что беспрепятственно миновала все посты дворцовой охраны, и стоящих у дверей гвардейцев, и дежуривших у порога слуг, не позволивших бы и мухе влететь в священные покои и готовых явиться немедля по первому же зову господина.
Она смотрела на него глазами цвета весеннего льда. Он не понимал их выражения. Узнаёт ли она сейчас того смуглого, красивого, мужественного юношу, глядя на морщинистого седого подслеповатого старца?
Да. Ей больше не требуется зрение, чтобы видеть, - возникла вдруг мысль в его мозгу, неведомо откуда, и он почувствовал себя так, словно стоит безо всякой одежды на ветру, под пронизывающим взглядом чьих-то внимательных глаз…
Прости. Я не могу глядеть иначе. Это смущает. Я знаю.
Он смотрел на неё бесконечно долго, словно пытаясь запомнить, заучить, запечатлеть в себе весь её образ. Смелый разлёт тонких бровей, благородные, слегка выдающиеся скулы, пушистые чёрные ресницы над «космическими» светлцыми глазами, нежный, но решительный рот… Безупречно уложенные тёмные волосы под шляпкой с мягкими чёрными перьями, точёная фигура, затянутая в строгое, глухое чёрное платье с корсетом и кринолином чёрных кружев, руки под чёрной шалью. Руки в чёрных кружевных перчатках.
А когда он понял, что больше ничего не осталось такого, чего возможно было бы долее ждать, он сказал:
- Ведь ты пришла попрощаться.
Я пришла, - отозвалось в его голове, - исполнить то, должна. Когда-то мы с тобой поспорили на желание. Теперь-то можно сказать: ты выиграл.
Она наклонилась и взглянула ему прямо в глаза. Мороз прошёл по его коже.
Проси, чего хочешь.
Чего хочешь… Он усмехнулся, подумав о второй молодости. О господстве над всем миром. Об исцелении от всех болезней. Об ответе на вопрос, кто сотворил вселенную… И даже о её любви. Он знал, что мог бы назвать что угодно из этого – и получил бы. Он спокойно взглянул ей в глаза и протянул руку.
- Покажи мне – хоть на мгновение – какая она. Вечность.
Она сняла с руки изящную перчатку и сплела тонкие холодные пальцы с его старческими пальцами. Она наклонилась к изголовью и прильнула губами к его губам.
Он ощутил, как входит в её сознание, падает в неё, словно в бездонное ночное небо, и звёзды несутся навстречу, звёзды сияют вокруг него, звёзды светят внутри, звёзды летят сквозь него…
Он увидел многие и многие миры, отражения и грани, и вещи невообразимые человеческому рассудку.
Я люблю тебя, - раздалось где-то далеко, эхом на периферии всего этого великолепия, разрывающего его сердце. – Ты единственный из смертных, которого я когда-либо любила.
Она отпустила руку и отняла губы от его холодеющих губ. Закрывать ему глаза не требовалось: он всегда опускал веки при поцелуе.

Снег переходил в дождь, и дождь ложился на снег. Последний день месяца Поверженного – а завтра уже Ферролин. День скорби. А завтра коронация.
Гулкий салют крепостных пушек разносился по городу, заплаканно замершему на ветру, с низко спущенными синими знамёнами, с погашенными по случаю траура окнами, с тревожно-печальными шёпотами.
Ударил колокол на кафедральном соборе центрального острова. Тяжко, протяжно. Один раз, другой. Третий. И отозвались колокола – сперва соборов соседних островов, а затем и небольших церквей, церквушек, часовен – долгий звон плыл над городом, тянулся, не оставляя сомнений в том, о чём шептались с утра всюду: «Умер… Умер. Император умер. Умер Император. Император… Умер…»
Они стояли на мосту над рекой, слушая звон колоколов, - молодая женщина, одетая в глубокий траур, в шляпке с пушистыми чёрными перьями, и светловолосый человек в длиннополом пальто, расстёгнутом не по погоде. Оба смотрели куда-то за реку, она – в сторону погруженного во мрак, погасившего огни дворца, он – вообще одному ему ведомо, куда, но руки их были сплетены, и он нежно перебирал её пальцы.
Ей хотелось броситься ему на шею и расплакаться – но она больше не умела плакать. Ей хотелось рассказать ему всё-всё-всё – но слова были бессмысленны: тот, кто стоял сейчас рядом с ней, читал её мысли и видел её переживания. Возможно, она бы сошла с ума, останься она сейчас одна. Но она больше никогда не будет одна. Никогда…
Диск Танцующей-Среди-Звёзд выскользнул из-за края рваной тучи и посеребрил реку, пав на воду сверкающей Дорогой Сна… Однажды она приняла вызов и ступила на неё. Серебро благословением и проклятьем пало ей под ноги и вошло в её кровь – приговором вечно скользить по невесомой сияющей дороге…
Её спутник достал из кармана портсигар и закурил, глядя на реку. Он молчал – потому что она не хотела разговоров. Он прекрасно умел делать наиболее уместные в данный момент вещи… По выходе из дворца она совершенно случайно встретила его на улице. Он ничего не спросил, ничего не сказал и просто взял её за руку, сильно, но ласково сжав ладонь.
Она смотрела на сигарету в его губах и думала о том, как много раз она целовала эти красивые, но такие холодные губы. Братские поцелуи заставляли её забывать о том, каково это – целовать кого-то иначе. Целомудренные и бережные прикосновения этих родных губ ничем не напоминали о других губах – горячих и волнующих…
- Шэллз, дай сигарету. – Неведомо зачем она произнесла фразу вслух. Как будто пыталась спрятаться за звучанием человеческих слов от сквозящего отовсюду факта - они не люди...
- Ты же не куришь, - он ответил ей также словами, снова доставая портсигар.
Она подожгла, с непривычки чуть было не спалив эту маленькую вещицу, неловко затянулась и закашлялась. Глаза – наконец-то – защипали слёзы.
- Теперь курю.