Не смотреть вниз. Не смотреть. Просто идти. Так, как шёл бы по ровной дороге. И не думать о том, как я боюсь высоты.
Падение - это то, чего я боюсь больше всего на свете... Потому, что однажды я упал. Очень далеко и глубоко. Намного глубже, чем вы можете себе представить, мои воображаемые слушатели...
- Прекрати думать об этом.
Его холодный голос в моей голове. Он рядом. Даже если сейчас я его не вижу… И это чертовски успокаивает.
Лучше не смотреть вниз. Но я всё же смотрю… Внизу – железная дорога. По ней тянется товарный. Пути от стрелок сортировочной разбегаются, соединяясь и перекрещиваясь. Над ними лежит тонкая вуаль тумана. Спускаюсь чуть ниже. По туману проще. Всегда проще идти, когда под ногами хотя бы видимость поверхности, а не совсем ничего.
- Совсем ничего не бывает. Воздух, дорогой мой, состоит из молекул, молекулы из атомов, атомы из мельчайших частиц, мельчайшие частицы из меачастиц, меачастицы из…
Он порой бывает редкостным занудой. Но я люблю его голос. Пусть читает лекцию о строении меачастиц… Или о чём ещё угодно. Ни с чем не сравнимое чувство – знать, что он рядом со мной. Что кто-то из НИХ рядом со мной… Даже ЗДЕСЬ. Я думал, что ЗДЕСЬ – не смогу никогда. Я плохо помню, как это получалось ТАМ. А уж ЗДЕСЬ... Здесь, в мире Земли, многое из того, что мы с братьями делали дома - просто невозможно. Невозможно....
Железнодорожные пути подо мной начинают немедленно куда-то проваливаться. Вместо них разворачивается совсем другой пейзаж – мигающие тревожными огнями чёрные здания, руины… Мрачный город, в котором есть что-то адское…
- Мёрэйн!
Хлёсткий ледяной окрик заставляет меня отвести взгляд от разворачивающихся внизу пейзажей адских сакуал.
- Не теряй ориентир. Башня.
Башня… Башня возвышается на горизонте, выныривая из мглистого тумана столичной ночи. Её тонкая игла упирается в подсвеченные облака. Медленно поворачивается толстый диск «Седьмого неба».
- Этой вещи не место в адском городе, правда, Рэйн?
- Как и в ладианских городах, - выдавливаю я.
- Пока с тебя хватит и Останкинской. О ладианских башнях будем думать, когда самостоятельно дойдёшь до Седьмого неба хотя бы раз.
Сжимаю зубы, усмехаясь. Ресторан назвали в честь расхожего выражения, обозначающего у местных людей запредельное удовольствие. На самом деле, словосочетание происходит из текстов одного местного иерофанта по имени Дантэ Алигъерри. Структура сфер, семь уровней... Структура одна на все миры, все - отражения.
Хорошо иду. Размышляй об этом, Рэйн (обращаюсь к самому себе). Когда ты философствуешь - тебя так прёт от собственного умничанья, что все текущие задачи выполняются сами собой...
Зачем я подумал об этом. Треклятая вышка. Она уже совсем близко, но…
Под ногами всё горит. Как в живописаниях, созданных еврейскими авторами канонического для мира сего инферно.
- Мессир!!
Хуже всего то, что набившей оскомину при ежедневном выглядывании из окна иглы телецентра я больше не вижу. Вместо неё – какое-то чудовище гротескной чёрно-клыкастой архитектуры. То ли Барад-Дур, то ли обитель Дарта Вейдера, то ли ещё что похлеще.
От этого зрелища я теряю равновесие – в первую очередь, эмоциональное. Призрачная опора из полосы тумана выскальзывает из-под ног… Я проваливаюсь… Я па…
Сильная, хоть и изящная, белая как лёд рука сжимает мою ладонь.
- Мёрэйн.
- Мессир…
Он идёт, уверенной летящей походкой ступая по воздуху. Внизу поблёскивают железнодорожные пути, впереди врезается в облачное московское небо Останкинская телевышка. Я бреду рядом, вцепившись в магистрскую длань своими обеими. Если бы я знал, как плакать в Сэйде – я бы разревелся.
- Ты почти дошёл сам.
Мы сидим на одной из верхних, технических площадок Останкинки – той, куда не допускают посетителей. Д.А. сидит подобрав одну ногу и свесив вторую в бездну помигивающей ночными огнями Москвы, напевая пикниковскую "А может быть, и не было меня". Я сижу, вжавшись в стену как можно дальше от края и переводя дух.
- Ты можешь объяснить хоть примерно, какой дух можно переводить в Сэйде?- спрашивает он, прервав песню, насмешливо, не поворачивая головы. Длинные белокуро-серебристые волосы лежат на плечах идеально ровно, ночной ветер красиво шевелит их, но никогда – не растрёпывает… Ну, понятное дело. Какой ветер может трепать волосы в Сэйде? В Сэйде у нас нет тел. Все "спецэффекты" - усталость, холод, боль, тактильные ощущения - всего лишь мыслеобразы, которые сгенерированы сознанием. Ветру взяться неоткуда.
О том, что ветер подвластен ему и в материальной реальности, я забываю напрочь. Я многое забываю. Слишком многое. После того, как серебряные грани разорвали меня на части, и я упал, растеряв ошмётки себя по отражениям миров, память стала ни к чёрту.
Ложусь на живот и подползаю к сидящему на краю площадки магистру. Заглядываю за край, вцепившись руками в бетон. Точнее – нематериальными руками в нематериальный бетон, чего уж там. Тонкая, холодная ладонь ложится на мой затылок, слегка ероша волосы. Нематериальная ладонь, нематериальные волосы, - автоматически поправляю я самого себя. Что может быть проще, чем дойти по воздуху от окна своей комнаты до окна ресторана в Останкинской башне? Цель находится не в другом мире, не в будущем или прошлом, и даже не в другом городе, её видно из моего окна. Прямая линия в пространстве и времени. Бездарность. Не представляю, как я мог раньше быть тем, кем когда-то был.
- Да ну, брось. Просто не помнишь. Если бы я свалился через столько «этажей» - я бы тоже не помнил. С Самайном тебя, кстати. А теперь… - Д.А. глубоко вздыхает, недолгое время молча гладит меня рукой по волосам, и с сожалением произносит: - просыпайся.
Я просыпаюсь. За окном, за полотном железной дороги, плавает вдали затуманенная Останкинская башня. Ещё бы не быть туману – сегодня начался ноябрь. Нелюбимый всеми и обожаемый мной месяц.
Это всё было в ноябре 2006 года. Десять лет назад. С тех пор я научился сносно ходить по воздуху. Не только по прямой... С тех пор, на протяжении десяти лет, я обожал четыре зимних месяца. Для меня четыре. Найнэ, Йат, Церро и Ферро. Хотя дома Ферро считался не зимним - ладианских времён года было больше, чем земных... Как и месяцев.
Братья приходят наутро после Самайна. Зима – а она для меня начинается не календарно 1 декабря, а в ночь Самайна – это время наших недолгих встреч. Это моё рабочее время. Когда я тренируюсь ходить по воздуху. Рисую иероглифы и карты. И пишу. Главу за главой. Отрывок за отрывком. Стих за стихом. Слово за словом – вспоминая, как должна звучать речь брата М.Л. А не просто… Летом – странствия и посиделки с друзьями. Летом – отдых, развлечения… А зимой – работа. Когда шторма швыряют на берег неугомонные, как мой дух, волны. Когда улицы окутывает туман – столь любимый моим дорогим Дж.Ш. Когда частенько идёт снег, на который вечно ворчал огненный Ашшими, который терпеть не мог нечто мокрое, падающее на него сверху (что было простором идей для нас с Шэлли!) Когда огонь костров никак не удаётся развести из мокрых дров, и я не могу не вспоминать, как смеялся Энжи, наблюдая за такими потугами... А потом зевал, с прищуром посмотрев на груду хвороста, над которой мы с братом корпели так долго, и куча веток вспыхивала весёлым пламенем... Зима. В это время ОНИ приходят ко мне постоянно. И я просыпаюсь с текстами в голове , с холодом их прикосновений на запястье с нелюдским ледком в душе от взгляда этих нефритовых, льдисто-голубых или янтарных - но едино таких знакомых глаз! И жмурюсь от блаженства чувства причастности к нашей семье... К которой я - не смотря ни на что! - всё ещё принадлежу.
Так было много лет подряд. За исключением прошлой зимы. На прошлый Самайн со мной произошло то, после чего я не мог больше ходить по воздуху. Я натворил такие эксперименты над собой, что до меня было трудно достучаться.
Это было почти ровно год назад. Но такие вещи бывают в силе ровно столько, сколько идёт годовой круг, их запустивший. И вот теперь я жду Самайна, как дети ждут новогоднего чуда. В этот раз всё должно получиться снова… Осталось несколько дней.
Осталось несколько дней… Несколько дней до Самайна.
И я услышу.