...Кто-то однажды сказал мне, что вода - лучший проводник.
Не помню, кто это был, потому что я провёл его туда, где он перестал быть прежним...
...Кто-то однажды сказал мне, что вода - лучший проводник.
Не помню, кто это был, потому что я провёл его туда, где он перестал быть прежним...
20:48
Скрипка в холмах
Я помню мир другим.
Красно-лиловая трава вместо зелёной, и бесконечное лето вместо холода, который постоянно пробирает до костей, забирается под любую одежду, выстуживает хижину, едва приугаснет очаг. Холод... Он преследует меня во сне и наяву. Я мечтаю о мире, где всегда тепло, но этот мир утерян. Существовал ли он?
Это было так давно, что вполне вероятно - этого не было вовсе. Возможно, это не воспоминание, а лишь старческий бред. Но мне хочется верить, будто я помню...
Я помню поля, золотые от урожая, мы его собирали три раза в год. Я помню спелые плоды и множество даров, которыми насыщала нас земля нашей прекрасной родины. Руки наши не знали крови убитых животных. Мы не умели убивать, как не умели мы бояться друг друга, прясть шерсть и рубить деревья. Я помню тончайшую ткань одежд, и смуглые лица женщин, и их танцы на празднике урожая. Ещё я помню Наставников: кто-нибудь из них часто навещал нас, а по праздникам проводил служение, и торжественные голоса летели к небу благодарственным хоралом.
Воспоминания... Прекрасные картины моей юности из мира, которого не вернуть. Они теснятся в мозгу, они не дают мне спать по ночам, когда со склонов Эрр ползут туманы, и треклятый холод, Йатово отродье, особенно люто гложет мои кости.
Но одно воспоминание царит над всеми. Одно оно затмевает собою серые дни моей печальной старости, полные дыма и нездорового дыхания туманов, что стелются по долинам, вызывая чахотку у молодых, тех, что родились по эту сторону Эрр, чьи тела не напитались в юности силой Хоурэ и не получили такой выносливости, как наши.
Одно лишь воспоминание... Я молю Владычицу, чтобы это было воспоминание. Картина памяти, пусть и невозвратной, а не глупая фантазия старика.
Я был ещё совсем юн. Поместье наше было на отшибе (как считалось по тем временам) - у самых отрогов Эрр. На юг простиралась долина, благословенная богиней Ашнэ, и на самом горизонте виднелась конусообразная вершина священной горы. Порою на восходе солнца можно было видеть, как вспыхивает на ней, словно звезда, серебристый свет - это блещет в лучах Хоурэ шпиль святилища Ашнэ на вершине горы. Иногда мне казалось, что западный ветер доносит отзвук далёких тимпанов и песнопений... Но это уж, верно, была фантазия: слишком далеко мы жили от тех мест.
Север заслонял хребет Эрр. Северное небо было занято его белоснежными вершинами, ломаными очертаниями перевалов... На восток и на запад лежали возделанные поля, но к северу от нас угодья заканчивались, и не было ничего между нами и горами, кроме степи, пологими холмами восходившей к предгорьям.
Ало-лиловая степь в блеске заката. В священные дни Оммэ матушка велела мне собирать травы для разных настоев, которыми лечил наш народ всякую мелкую хворь - ибо травы нашей родины, напоенные теплом Хоурэ и силою заклятий наших Наставников, были целебны и изгоняли недуги.
Я был мальчишкой, влюблённым в красоту. Про таких порой говорят - "ему фир пел колыбельную". Не знаю уж - фир ли там, но травы на закате манили меня не целебными своими свойствами, и я, опустив корзину, мог долго любоваться тем, как ветер ходит по степи, рождая багряно-лиловые переливы. В те благословенные дни ещё можно было позволить себе думать о таких пустяках.
Так и случилось, когда я услышал скрипку в холмах. Дивная мелодия струилась над лиловыми травами и полыхающим в них золотом огнецветов. В первый миг мне показалось, что это лишь плод моего воображения, как отзвуки далёких хоралов - лишь желание музыки, не музыка.
Но божественная мелодия звучала всё явственней, она приближалась. Музыкой был полон лёгкий ветерок, играющий травами, музыкой были полны лучи Хоурэ, клонившегося на закат. Никогда, ни прежде, ни потом, не слышал я, чтобы музыка была настолько созвучна настоящему моменту, настолько близка ветру, и лучам, и движению трав, и трепетанию цветов. Никогда я не слышал ничего столь же прекрасного, высокого, чистого и сильного.
"Лишь сам мастер Орэриро мог бы так играть!" - подумал я в восхищении, осмелившись произнести в мыслях имя одного из Величайших - имена их нас учили произносить лишь шёпотом и лишь в особых случаях, и никогда не называть всуе.
О, Владычица и сакримы, как описать мне произошедшее дальше скудным человеческим языком?..
Музыка играла всё громче, и игравший на скрипке показался из-за холма. Милостивые сакримы! Его белоснежные одежды наполовину скрывала чёрная мантия, но несмотря на эти цвета, он казался облачённым в живое золото. Его золотистые кудри падали на плечи, горя как огнецвет. Бледные пальцы сжимали смычок, и музыка лилась со скрипки, как свет льётся от лика Хоурэ, и лиловые травы ластились к его ногам, а он шёл мне навстречу и играл.
Я упал на колени, прижав руки к груди, и, когда Он приблизился, я распростёрся бы ниц, если бы не знал, что Они против преклонения перед Ними. Сердце моё разрывалось от восторга, но меньше всего думал я, какой высокой удостоился чести - узреть собственными глазами одного из Октавы - одного из тех, кого мало кто из смертных видел во плоти. Нет! Не было во мне таких горделивых мыслей - лишь бесконечное восхищение, благоговение и благодарность.
Он приблизился и вдруг взглянул на меня! Его очи были полны расплавленного золота, словно янтарный взгляд из пламени. Я не мог выдержать этого взора и зажмурился, но видел его и с закрытыми глазами, сквозь веки.
"Ты узнал меня по звукам музыки, - услышал я голос в моей голове. - Твоё сердце умеет слышать - это редкий дар. Те, кто рождается с таким даром, могут служить Песне. Поэтому я говорю тебе - слушай, назвавший моё истинное Имя, - слушай и помни".
Он снова заиграл, но мелодия скрипки изменилась. И, следом за нею, менялся мир, который я видел - видел не глазами, ибо глаза мои были закрыты по-прежнему, но внутренним взором.
Травы из лиловых стали багряными, и не свет закатного Хоурэ заливал их, но кровь.
Я видел разорённые земли, и ужасные картины войны, которые раньше я не мог даже вообразить, проходили пред моим взором. И дальше другие картины - исцеления ран и заживления земли. На моих глазах возносились в небо белоснежные башни городов, зубчатые зиккураты храмов, расцветали сады, по дорогам тянулись караваны. История нескольких тысяч лет, сжатая до нескольких мгновений, струилась через меня, пронзала меня и вилась насквозь. Вот окончание Войны Континентов и празднование заключения союза - я ощущал ликование огромной страны, слитое в единый Танец Мира. Я видел Святилище и церемониальные чаши, я чувствовал экстаз Посвящения и жажду познания, поднимаясь по ступеням Великой Библиотеки...
Ликовала скрипка. Ликовала, рассказывая о бессчётных годах мира и благоденствия, о высших таинствах и тайном знании.
Плакала скрипка. Плакала о том, что Фейнгана падёт. Скрипка откуда-то знала, что это – неизбежно. Неумолимая мелодия вилась дальше, и сердце моё разрывалось...
Когда я вновь обрёл способность мыслить и воспринимать окружающее, Он удалялся на закат, и огненный диск Хоурэ, касавшийся холма, казалось, обнимал его силуэт в развевающейся от ветра мантии. Отзвук мелодии тянулся следом, уносимый ветром вдаль. Я стоял на коленях, меня сотрясали рыдания, из глаз катились слёзы. Даже смерть в эту минуту показалась бы мне милосердием по сравнению с тем - невыносимым - чувством, что я испытывал. Закат догорал, и лиловые травы заливал багрянец... Багрянец... Багрянец.
Я безумец. Я продал своё состояние одному бродяге и сам стал скитальцем. Мы, те, кто бежал из предгорий и смог захватить с собой больше добра, оказались самыми богатыми людьми по эту сторону Эрр, и я был в их числе. Заезжий старьёвщик, из тех, что странствуют по дорогам, торгуя разными реликвиями из ТЕХ времён, был рад получить самое ценное в наши дни - добротное жилище - в обмен на старую скрипку. Не знаю, как она у него оказалась. Кем был тот странный человек, который в момент катастрофы, спасая свою жизнь, подумал о скрипке - о скрипке?.. Я не знаю, и не узнаю никогда, но она попала в мои руки, и в этом я усматриваю волю Тиэррэ Непогрешимого.
Теперь я живу в хижине, кое-как слепленной из глины и ветвей на манер тех жилищ, которые в дни моей юности строил мой народ в краях куда более щедрых и ласковых. Я поддерживаю огонь в очаге, от которого больше дыма, чем тепла, и думаю о том, что будет, когда придёт осень. Когда ночи станут настолько холодными, что хижина перестанет быть убежищем, способным защитить мою жизнь, я возьму мою скрипку и отправлюсь в дорогу. Я надеюсь, что к тому времени научусь играть достаточно сносно для того, чтобы трактирщики пускали меня переночевать.
Но на самом деле я мечтаю о другом. Долгими ночами, когда догорает огонь и угли переливаются янтарным мерцанием, бросая вокруг причудливые тени, я всё пытаюсь подобрать её - ТУ мелодию.
Мастер венайко Таифа Феретэ Орериро, хранитель Золотой Розы! Я помню, и я клянусь...
Я шепчу его имя - и угли в моём очаге на мгновение разгораются ярче, а рука берёт верную ноту...
Я смотрю в темноту и я клянусь - снова и снова - нести служение Песни. Ибо если эта музыка когда-нибудь умолкнет - тьма покроет земли людей...
(Написано не от моего лица (на всякий случай надо уточнить))
Красно-лиловая трава вместо зелёной, и бесконечное лето вместо холода, который постоянно пробирает до костей, забирается под любую одежду, выстуживает хижину, едва приугаснет очаг. Холод... Он преследует меня во сне и наяву. Я мечтаю о мире, где всегда тепло, но этот мир утерян. Существовал ли он?
Это было так давно, что вполне вероятно - этого не было вовсе. Возможно, это не воспоминание, а лишь старческий бред. Но мне хочется верить, будто я помню...
Я помню поля, золотые от урожая, мы его собирали три раза в год. Я помню спелые плоды и множество даров, которыми насыщала нас земля нашей прекрасной родины. Руки наши не знали крови убитых животных. Мы не умели убивать, как не умели мы бояться друг друга, прясть шерсть и рубить деревья. Я помню тончайшую ткань одежд, и смуглые лица женщин, и их танцы на празднике урожая. Ещё я помню Наставников: кто-нибудь из них часто навещал нас, а по праздникам проводил служение, и торжественные голоса летели к небу благодарственным хоралом.
Воспоминания... Прекрасные картины моей юности из мира, которого не вернуть. Они теснятся в мозгу, они не дают мне спать по ночам, когда со склонов Эрр ползут туманы, и треклятый холод, Йатово отродье, особенно люто гложет мои кости.
Но одно воспоминание царит над всеми. Одно оно затмевает собою серые дни моей печальной старости, полные дыма и нездорового дыхания туманов, что стелются по долинам, вызывая чахотку у молодых, тех, что родились по эту сторону Эрр, чьи тела не напитались в юности силой Хоурэ и не получили такой выносливости, как наши.
Одно лишь воспоминание... Я молю Владычицу, чтобы это было воспоминание. Картина памяти, пусть и невозвратной, а не глупая фантазия старика.
Я был ещё совсем юн. Поместье наше было на отшибе (как считалось по тем временам) - у самых отрогов Эрр. На юг простиралась долина, благословенная богиней Ашнэ, и на самом горизонте виднелась конусообразная вершина священной горы. Порою на восходе солнца можно было видеть, как вспыхивает на ней, словно звезда, серебристый свет - это блещет в лучах Хоурэ шпиль святилища Ашнэ на вершине горы. Иногда мне казалось, что западный ветер доносит отзвук далёких тимпанов и песнопений... Но это уж, верно, была фантазия: слишком далеко мы жили от тех мест.
Север заслонял хребет Эрр. Северное небо было занято его белоснежными вершинами, ломаными очертаниями перевалов... На восток и на запад лежали возделанные поля, но к северу от нас угодья заканчивались, и не было ничего между нами и горами, кроме степи, пологими холмами восходившей к предгорьям.
Ало-лиловая степь в блеске заката. В священные дни Оммэ матушка велела мне собирать травы для разных настоев, которыми лечил наш народ всякую мелкую хворь - ибо травы нашей родины, напоенные теплом Хоурэ и силою заклятий наших Наставников, были целебны и изгоняли недуги.
Я был мальчишкой, влюблённым в красоту. Про таких порой говорят - "ему фир пел колыбельную". Не знаю уж - фир ли там, но травы на закате манили меня не целебными своими свойствами, и я, опустив корзину, мог долго любоваться тем, как ветер ходит по степи, рождая багряно-лиловые переливы. В те благословенные дни ещё можно было позволить себе думать о таких пустяках.
Так и случилось, когда я услышал скрипку в холмах. Дивная мелодия струилась над лиловыми травами и полыхающим в них золотом огнецветов. В первый миг мне показалось, что это лишь плод моего воображения, как отзвуки далёких хоралов - лишь желание музыки, не музыка.
Но божественная мелодия звучала всё явственней, она приближалась. Музыкой был полон лёгкий ветерок, играющий травами, музыкой были полны лучи Хоурэ, клонившегося на закат. Никогда, ни прежде, ни потом, не слышал я, чтобы музыка была настолько созвучна настоящему моменту, настолько близка ветру, и лучам, и движению трав, и трепетанию цветов. Никогда я не слышал ничего столь же прекрасного, высокого, чистого и сильного.
"Лишь сам мастер Орэриро мог бы так играть!" - подумал я в восхищении, осмелившись произнести в мыслях имя одного из Величайших - имена их нас учили произносить лишь шёпотом и лишь в особых случаях, и никогда не называть всуе.
О, Владычица и сакримы, как описать мне произошедшее дальше скудным человеческим языком?..
Музыка играла всё громче, и игравший на скрипке показался из-за холма. Милостивые сакримы! Его белоснежные одежды наполовину скрывала чёрная мантия, но несмотря на эти цвета, он казался облачённым в живое золото. Его золотистые кудри падали на плечи, горя как огнецвет. Бледные пальцы сжимали смычок, и музыка лилась со скрипки, как свет льётся от лика Хоурэ, и лиловые травы ластились к его ногам, а он шёл мне навстречу и играл.
Я упал на колени, прижав руки к груди, и, когда Он приблизился, я распростёрся бы ниц, если бы не знал, что Они против преклонения перед Ними. Сердце моё разрывалось от восторга, но меньше всего думал я, какой высокой удостоился чести - узреть собственными глазами одного из Октавы - одного из тех, кого мало кто из смертных видел во плоти. Нет! Не было во мне таких горделивых мыслей - лишь бесконечное восхищение, благоговение и благодарность.
Он приблизился и вдруг взглянул на меня! Его очи были полны расплавленного золота, словно янтарный взгляд из пламени. Я не мог выдержать этого взора и зажмурился, но видел его и с закрытыми глазами, сквозь веки.
"Ты узнал меня по звукам музыки, - услышал я голос в моей голове. - Твоё сердце умеет слышать - это редкий дар. Те, кто рождается с таким даром, могут служить Песне. Поэтому я говорю тебе - слушай, назвавший моё истинное Имя, - слушай и помни".
Он снова заиграл, но мелодия скрипки изменилась. И, следом за нею, менялся мир, который я видел - видел не глазами, ибо глаза мои были закрыты по-прежнему, но внутренним взором.
Травы из лиловых стали багряными, и не свет закатного Хоурэ заливал их, но кровь.
Я видел разорённые земли, и ужасные картины войны, которые раньше я не мог даже вообразить, проходили пред моим взором. И дальше другие картины - исцеления ран и заживления земли. На моих глазах возносились в небо белоснежные башни городов, зубчатые зиккураты храмов, расцветали сады, по дорогам тянулись караваны. История нескольких тысяч лет, сжатая до нескольких мгновений, струилась через меня, пронзала меня и вилась насквозь. Вот окончание Войны Континентов и празднование заключения союза - я ощущал ликование огромной страны, слитое в единый Танец Мира. Я видел Святилище и церемониальные чаши, я чувствовал экстаз Посвящения и жажду познания, поднимаясь по ступеням Великой Библиотеки...
Ликовала скрипка. Ликовала, рассказывая о бессчётных годах мира и благоденствия, о высших таинствах и тайном знании.
Плакала скрипка. Плакала о том, что Фейнгана падёт. Скрипка откуда-то знала, что это – неизбежно. Неумолимая мелодия вилась дальше, и сердце моё разрывалось...
Когда я вновь обрёл способность мыслить и воспринимать окружающее, Он удалялся на закат, и огненный диск Хоурэ, касавшийся холма, казалось, обнимал его силуэт в развевающейся от ветра мантии. Отзвук мелодии тянулся следом, уносимый ветром вдаль. Я стоял на коленях, меня сотрясали рыдания, из глаз катились слёзы. Даже смерть в эту минуту показалась бы мне милосердием по сравнению с тем - невыносимым - чувством, что я испытывал. Закат догорал, и лиловые травы заливал багрянец... Багрянец... Багрянец.
Я безумец. Я продал своё состояние одному бродяге и сам стал скитальцем. Мы, те, кто бежал из предгорий и смог захватить с собой больше добра, оказались самыми богатыми людьми по эту сторону Эрр, и я был в их числе. Заезжий старьёвщик, из тех, что странствуют по дорогам, торгуя разными реликвиями из ТЕХ времён, был рад получить самое ценное в наши дни - добротное жилище - в обмен на старую скрипку. Не знаю, как она у него оказалась. Кем был тот странный человек, который в момент катастрофы, спасая свою жизнь, подумал о скрипке - о скрипке?.. Я не знаю, и не узнаю никогда, но она попала в мои руки, и в этом я усматриваю волю Тиэррэ Непогрешимого.
Теперь я живу в хижине, кое-как слепленной из глины и ветвей на манер тех жилищ, которые в дни моей юности строил мой народ в краях куда более щедрых и ласковых. Я поддерживаю огонь в очаге, от которого больше дыма, чем тепла, и думаю о том, что будет, когда придёт осень. Когда ночи станут настолько холодными, что хижина перестанет быть убежищем, способным защитить мою жизнь, я возьму мою скрипку и отправлюсь в дорогу. Я надеюсь, что к тому времени научусь играть достаточно сносно для того, чтобы трактирщики пускали меня переночевать.
Но на самом деле я мечтаю о другом. Долгими ночами, когда догорает огонь и угли переливаются янтарным мерцанием, бросая вокруг причудливые тени, я всё пытаюсь подобрать её - ТУ мелодию.
Мастер венайко Таифа Феретэ Орериро, хранитель Золотой Розы! Я помню, и я клянусь...
Я шепчу его имя - и угли в моём очаге на мгновение разгораются ярче, а рука берёт верную ноту...
Я смотрю в темноту и я клянусь - снова и снова - нести служение Песни. Ибо если эта музыка когда-нибудь умолкнет - тьма покроет земли людей...
(Написано не от моего лица (на всякий случай надо уточнить))
Комментарии (2)
17:39
Чёрный лебедь
Будь ангелом. Будь тем, кого так ждали.
Будь каплей света в сумраке эпох.
С тобою - только тень моей печали.
С тобою - только мой прощальный вздох.
Отныне ты - святой. Благое имя
Да не вплетётся в нечестивый стих!
Будь радостью. Будь Серебром Богини.
Моей печали хватит на двоих.
Не помни, что любил меня, не помни!
Запретным именем не осквени уста.
И не гляди с такой тоской на волны,
Когда на мир слетает темнота.
Будь ангелом. Вот всё, о чём просил бы -
Будь мне дано молиться о живых.
Тебе - псалмы, литании и гимны.
Моих пороков хватит на двоих.
Будь тем, кто принесёт с собой спасенье
В те земли, у каких надежды нет.
Мне - лишь прощанье, а тебе - прощенье,
Мне - тьма, тебе - неугасимый свет.
Обетам общим - пусть дано свершиться
Твоей дорогой, на глазах твоих..
Мне ж путь во мрак - шальною чёрной птицей.
На мне проклятье. Но не на двоих.
Мальчик неподвижно сидел на камне, вглядываясь в морскую даль. Вечерело, и небо из карминово-сиреневого становилось густо лиловым. Мальчик разглядывал переливы цвета над горизонтом и размышлял о том, есть ли другие миры, в которых небо иного цвета... Например, голубого. Поймав себя на этой странной мысли, он тут же запретил себе думать о таких глупостях. И так все считают его чудным. Вот из-за этого. Из-за того, что ему в голову приходят такие мысли, которые никому нормальному не придут...
Но уж лучше разглядывать небо, чем признаться себе, что ждёшь...
В этот момент среди лазурно-лиловых бликов на волнах вдали появилась чёрная точка. Он всё-таки появился.
Большой чёрный лебедь подплыл к камню и в упор глянул на мальчика. Тот достал из-за пазухи краюху хлеба...
- Дурная примета - видеть чёрного лебедя в море.
Мальчик от неожиданности выронил хлеб. Шагов за спиной он не слышал. Обернулся: между двух каменных глыб, коими был усеян берег, стоял старик в одежде странника. Пристально смотрел на него.
- Я знаю, ууна. - Мальчик сделал вид, что ищет хлеб. Ну их, этих странников. Может быть старец, удовлетворившись коротким ответом, уйдёт.
Но не тут-то было!
- А знаешь ли ты, почему? - Сын дороги и не думал двигаться с места.
- Чёрный лебедь предвещает несчастье, - буркнул мальчик. Знаменующая несчастье птица тем временем поедала хлеб, косясь на старика.
- Говорят, что в обличии чёрного лебедя является морской демон, - поколебавшись, добавил мальчик. - Он топит корабли и утаскивает моряков на дно.
- Что же не спасаешься бегством? - Полюбопытствовал старик.
- Он хлеб ест, - пожал плечами мальчик. О том, как он вылечил найденную на берег полумёртвую птицу, ему рассказывать не хотелось.
- У тебя добрая душа, - заметил старик и присел на камень рядом. - Хочешь, расскажу историю?
- У меня больше нет ничего, кроме этого хлеба, - вздохнул мальчик.
- У тебя есть всё, что нужно, - странно ответил старик. - Ты знаешь о древней державе, самой могущественной и великой из всех людских империй, - той, которую называют Фейнганой?
- Это та страна, что ушла под море? - Мальчик живо заинтересовался рассказом. О таких вещах не каждый день услышишь.
- Море её погубило, - перефразировал старец.
- Ага. Наводнение. Или цунами. Стихийное бедствие, в общем. Надо же, такая великая страна была, а её уничтожила случайность... Природный катаклизм.
- Ты думаешь, это был природный катаклизм?
- Я не думаю. Это все знают. Так написано в летописях.
- Летописи лгут.
Мальчик удивлённо посмотрел на старца, но ничего не сказал. Его с детства учили, что уунам перечить нельзя: сыновья и дочери Дороги знают удивительные вещи, а встречаются на пути не просто так, и если они говорят, надо слушать...
- Говорят, он так и не смог умереть, - тихо сказал старец, окончив долгий рассказ.
- Что с ним стало?! - Мальчик смотрел на старца во все глаза, забыв обо всём на свете.
- Он был проклят. - Ууна глядел куда-то вдаль, будто сквозь мили и годы. - Его мятежный, полный отчаяния дух носится над морем и несёт смятение душам живых. Его имя было запрещено произносить и изображать иероглифами, и все истории того времени были переписаны так, чтобы он не упоминался в них - чтобы самое воспоминание о нём было стёрто из истории мира. Древние знали, что если кто-то сможет назвать его имя и подумать о нём - тем самым этот человек признает его право на существование. И тогда его дух сможет пойти дальше по пути перевоплощений. Древним было ведомо, что если в мире не останется ни одной живой души, которая сможет вспомнить, что он когда-либо был - самый дух его исчезнет из Слова мира. Поэтому с тех пор он и обитает на самой грани небытия. Он не может, как другие духи, найти новое тело в этом или даже в любом другом из миров. Он не может умереть, не может продолжать жить и не может перевоплотиться, чтобы попробовать начать жизнь заново. Странники говорят, что порой он является под видом чёрного лебедя.
- Как же его звали? - Выдохнул мальчик.
- Ллхаймэ. Его звали брат Ллхаймэ.
Мальчик вновь перевёл глаза на чёрного лебедя, который внимательно смотрел на двух людей, как будто приглядываясь к тому, что происходит.
- Но как же тогда так вышло, что ты знаешь, если никто не знает?
- Я странник, - пожал плечами Сын Дороги, как будто это что-то объясняло. - Я не в счёт. Люди не помнят.
- А ты... Многим это рассказывал?
- Многим пытался. Никто не дослушивал до конца.
Старик поднялся и, улыбнувшись - мальчику показалось, что вовсе не ему, а лебедю - побрёл прочь...
Мальчик сидел над морем, обдумывая странную историю. Лебедь смотрел на него, покачиваясь на полных заревых бликов волнах.
- Ллхаймэ, - повторил мальчик задумчиво.
В этот миг чёрный лебедь наклонил голову, ещё больше изогнув длинную шею, а потом с шумом поднялся и, рассекая воздух крыльями, улетел в закат...
Будь каплей света в сумраке эпох.
С тобою - только тень моей печали.
С тобою - только мой прощальный вздох.
Отныне ты - святой. Благое имя
Да не вплетётся в нечестивый стих!
Будь радостью. Будь Серебром Богини.
Моей печали хватит на двоих.
Не помни, что любил меня, не помни!
Запретным именем не осквени уста.
И не гляди с такой тоской на волны,
Когда на мир слетает темнота.
Будь ангелом. Вот всё, о чём просил бы -
Будь мне дано молиться о живых.
Тебе - псалмы, литании и гимны.
Моих пороков хватит на двоих.
Будь тем, кто принесёт с собой спасенье
В те земли, у каких надежды нет.
Мне - лишь прощанье, а тебе - прощенье,
Мне - тьма, тебе - неугасимый свет.
Обетам общим - пусть дано свершиться
Твоей дорогой, на глазах твоих..
Мне ж путь во мрак - шальною чёрной птицей.
На мне проклятье. Но не на двоих.
Мальчик неподвижно сидел на камне, вглядываясь в морскую даль. Вечерело, и небо из карминово-сиреневого становилось густо лиловым. Мальчик разглядывал переливы цвета над горизонтом и размышлял о том, есть ли другие миры, в которых небо иного цвета... Например, голубого. Поймав себя на этой странной мысли, он тут же запретил себе думать о таких глупостях. И так все считают его чудным. Вот из-за этого. Из-за того, что ему в голову приходят такие мысли, которые никому нормальному не придут...
Но уж лучше разглядывать небо, чем признаться себе, что ждёшь...
В этот момент среди лазурно-лиловых бликов на волнах вдали появилась чёрная точка. Он всё-таки появился.
Большой чёрный лебедь подплыл к камню и в упор глянул на мальчика. Тот достал из-за пазухи краюху хлеба...
- Дурная примета - видеть чёрного лебедя в море.
Мальчик от неожиданности выронил хлеб. Шагов за спиной он не слышал. Обернулся: между двух каменных глыб, коими был усеян берег, стоял старик в одежде странника. Пристально смотрел на него.
- Я знаю, ууна. - Мальчик сделал вид, что ищет хлеб. Ну их, этих странников. Может быть старец, удовлетворившись коротким ответом, уйдёт.
Но не тут-то было!
- А знаешь ли ты, почему? - Сын дороги и не думал двигаться с места.
- Чёрный лебедь предвещает несчастье, - буркнул мальчик. Знаменующая несчастье птица тем временем поедала хлеб, косясь на старика.
- Говорят, что в обличии чёрного лебедя является морской демон, - поколебавшись, добавил мальчик. - Он топит корабли и утаскивает моряков на дно.
- Что же не спасаешься бегством? - Полюбопытствовал старик.
- Он хлеб ест, - пожал плечами мальчик. О том, как он вылечил найденную на берег полумёртвую птицу, ему рассказывать не хотелось.
- У тебя добрая душа, - заметил старик и присел на камень рядом. - Хочешь, расскажу историю?
- У меня больше нет ничего, кроме этого хлеба, - вздохнул мальчик.
- У тебя есть всё, что нужно, - странно ответил старик. - Ты знаешь о древней державе, самой могущественной и великой из всех людских империй, - той, которую называют Фейнганой?
- Это та страна, что ушла под море? - Мальчик живо заинтересовался рассказом. О таких вещах не каждый день услышишь.
- Море её погубило, - перефразировал старец.
- Ага. Наводнение. Или цунами. Стихийное бедствие, в общем. Надо же, такая великая страна была, а её уничтожила случайность... Природный катаклизм.
- Ты думаешь, это был природный катаклизм?
- Я не думаю. Это все знают. Так написано в летописях.
- Летописи лгут.
Мальчик удивлённо посмотрел на старца, но ничего не сказал. Его с детства учили, что уунам перечить нельзя: сыновья и дочери Дороги знают удивительные вещи, а встречаются на пути не просто так, и если они говорят, надо слушать...
- Говорят, он так и не смог умереть, - тихо сказал старец, окончив долгий рассказ.
- Что с ним стало?! - Мальчик смотрел на старца во все глаза, забыв обо всём на свете.
- Он был проклят. - Ууна глядел куда-то вдаль, будто сквозь мили и годы. - Его мятежный, полный отчаяния дух носится над морем и несёт смятение душам живых. Его имя было запрещено произносить и изображать иероглифами, и все истории того времени были переписаны так, чтобы он не упоминался в них - чтобы самое воспоминание о нём было стёрто из истории мира. Древние знали, что если кто-то сможет назвать его имя и подумать о нём - тем самым этот человек признает его право на существование. И тогда его дух сможет пойти дальше по пути перевоплощений. Древним было ведомо, что если в мире не останется ни одной живой души, которая сможет вспомнить, что он когда-либо был - самый дух его исчезнет из Слова мира. Поэтому с тех пор он и обитает на самой грани небытия. Он не может, как другие духи, найти новое тело в этом или даже в любом другом из миров. Он не может умереть, не может продолжать жить и не может перевоплотиться, чтобы попробовать начать жизнь заново. Странники говорят, что порой он является под видом чёрного лебедя.
- Как же его звали? - Выдохнул мальчик.
- Ллхаймэ. Его звали брат Ллхаймэ.
Мальчик вновь перевёл глаза на чёрного лебедя, который внимательно смотрел на двух людей, как будто приглядываясь к тому, что происходит.
- Но как же тогда так вышло, что ты знаешь, если никто не знает?
- Я странник, - пожал плечами Сын Дороги, как будто это что-то объясняло. - Я не в счёт. Люди не помнят.
- А ты... Многим это рассказывал?
- Многим пытался. Никто не дослушивал до конца.
Старик поднялся и, улыбнувшись - мальчику показалось, что вовсе не ему, а лебедю - побрёл прочь...
Мальчик сидел над морем, обдумывая странную историю. Лебедь смотрел на него, покачиваясь на полных заревых бликов волнах.
- Ллхаймэ, - повторил мальчик задумчиво.
В этот миг чёрный лебедь наклонил голову, ещё больше изогнув длинную шею, а потом с шумом поднялся и, рассекая воздух крыльями, улетел в закат...
Комментарии (3)